Уже давно опустошала страну Красная смерть. Ни одна эпидемия еще не
была столь ужасной и губительной. Кровь была ее гербом и печатью - жуткий
багрянец крови! Неожиданное головокружение, мучительная судорога, потом из
всех пор начинала сочиться кровь - и приходила смерть. Едва на теле жертвы,
и особенно на лице, выступали багровые пятна - никто из ближних уже не
решался оказать поддержку или помощь зачумленному. Болезнь, от первых ее
симптомов до последних, протекала меньше чем за полчаса.
Но принц Просперо был по-прежнему весел - страх не закрался в его
сердце, разум не утратил остроту. Когда владенья его почти обезлюдели, он
призвал к себе тысячу самых ветреных и самых выносливых своих приближенных и
вместе с ними удалился в один из своих укрепленных монастырей, где никто не
мог потревожить его. Здание это - причудливое и величественное, выстроенное
согласно царственному вкусу самого принца, - было опоясано крепкой и высокой
стеной 'с железными воротами. Вступив за ограду, придворные вынесли к
воротам горны и тяжелые молоты и намертво заклепали засовы. Они решили
закрыть все входы и выходы, дабы как-нибудь не прокралось к ним безумие и ие
поддались они отчаянию. Обитель была снабжена всем необходимым, и придворные
могли не бояться заразы. А те, кто остался за стенами, пусть сами о себе
позаботятся! Глупо было сейчас грустить или предаваться раздумью. Принц
постарался, чтобы не было недостатка в развлечениях. Здесь были фигляры и
импровизаторы, танцовщицы и музыканты, красавицы и вино. Все это было здесь,
и еще здесь была безопасность. А снаружи царила Красная смерть.
Когда пятый или шестой месяц их жизни в аббатстве был на исходе, а
моровая язва свирепствовала со всей яростью, принц Просперо созвал тысячу
своих друзей на бал-маскарад, великолепней которого еще не видывали.
Это была настоящая вакханалия, этот маскарад. Но сначала я опишу вам
комнаты, в которых он происходил. Их было семь - семь роскошных покоев. В
большинстве замков такие покои идут длинной прямой анфиладой; створчатые
двери распахиваются настежь, и ничто не мешает охватить взором всю
перспективу. Но замок Просперо, как и следовало ожидать от его владельца,
приверженного ко всему bizarre [Странному (франц.).] был построен совсем
по-иному. Комнаты располагались столь причудливым образом, что сразу была
видна только одна из них. Через каждые двадцать - тридцать ярдов вас ожидал
поворот, и за каждым поворотом вы обнаруживаются что-то повое. В каждой
комнате, справа и слева, посреди стены находилось высокое узкое окно в
готическом стиле, выходившее на крытую галерею, которая повторяла зигзаги
анфилады. Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал со всем
убранством комнаты. Так, комната в восточном конце галереи была обтянута
голубым, и окна в ней были ярко-синие. Вторая комната была убрана красным, и
стекла здесь были пурпурные. В третьей комнате, зеленой, такими же были и
оконные стекла. В четвертой комнате драпировка и освещение были оранжевые, в
пятой - белые, в шестой - фиолетовые. Седьмая комната была затянута черным
бархатом: черные драпировки спускались здесь с самого потолка и тяжелыми
складками ниспадали на ковер из такого же черного бархата. И только в этой
комнате окна отличались от обивки: они были ярко-багряные - цвета крови. Ни
в одной из семи комнат среди многочисленных золотых украшений, разбросанных
повсюду и даже спускавшихся с потолка, не видно было ни люстр, ни
канделябров, - не свечи и не лампы освещали комнаты: на галерее, окружавшей
анфиладу, против каждого окна стоял массивный треножник с пылающей жаровней,
и огни, проникая сквозь стекла, заливали покои цветными лучами, отчего все
вокруг приобретало какой-то призрачный, фантастический вид. Но в западной,
черной, комнате свет, струившийся сквозь кроваво-красные стекла и падавший
на темные занавеси, казался особенно таинственным и столь дико искажал лица
присутствующих, что лишь немногие из гостей решались переступить ее порог.
А еще в этой комнате, у западной ее стены, стояли гигантские часы
черного дерева. Их тяжелый маятник с монотонным приглушенным звоном качался
из стороны в сторону, и, когда минутная стрелка завершала свой оборот и
часам наступал срок бить, из их медных легких вырывался звук отчетливый и
громкий, проникновенный и удивительно музыкальный, но до того необычный по
силе и тембру, что оркестранты принуждены были каждый час останавливаться,
чтобы прислушаться к нему. Тогда вальсирующие пары невольно переставали
кружиться, ватага весельчаков на миг замирала в смущении и, пока часы
отбивали удары, бледнели лица даже самых беспутных, а те, кто был постарше и
порассудительней, невольно проводили рукой но лбу, отгоняя какую-то смутную
думу. Но вот бой часов умолкал, и тотчас же веселый смех наполнял покои;
музыканты с улыбкой переглядывались, словно посмеиваясь над своим нелепым
испугом, и каждый тихонько клялся другому, что в следующий раз он не
поддастся смущению при этих звуках. А когда пробегали шестьдесят минут - три
тысячи шестьсот секунд быстротечного времени - и часы снова начинали бить,
наступало прежнее замешательство и собравшимися овладевали смятение и
тревога.
И все же это было великолепное и веселое празднество. Принц отличался
своеобразным вкусом: он с особой остротой воспринимал внешние эффекты и не
заботился о моде. Каждый его замысел был смел и необычен и воплощался с
варварской роскошью. Многие сочли бы принца безумным, но приспешники его
были иного мнения. Впрочем, поверить им могли только те, кто слышал и видел
его, кто был к нему близок.
Принц самолично руководил почти всем, что касалось убранства семи
покоев к этому грандиозному fete [Празднеству (франц.).] В подборе масок
тоже чувствовалась его рука. И уж конечно - это были гротески! Во всем -
пышность и мишура, иллюзорность и пикантность, наподобие того, что мы
позднее видели в "Эрнани". Повсюду кружились какие-то фантастические
существа, и у каждого в фигуре или одежде было что-нибудь нелепое.
Все это казалось порождением какого-то безумного, горячечного бреда.
Многое здесь было красиво, многое - безнравственно, многое - bizarre, иное
наводило ужас, а часто встречалось и такое) что вызывало невольное
отвращение. По всем семи комнатам во множестве разгуливали видения наших
снов. Они - эти видения, - корчась и извиваясь, мелькали тут и там, в каждой
новой комнате меняя свой цвет, и чудилось, будто дикие звуки оркестра -
всего лишь эхо их шагов. А по временам из залы, обтянутой черным бархатом,
доносился бой часов. И тогда на миг все замирало и цепенело - все, кроме
голоса часов, - а фантастические существа словно прирастали к месту. Но вот
бой часов смолкал - он слышался всего лишь мгновение, - и тотчас же веселый,
чуть приглушенный смех снова наполнял анфиладу, и снова гремела музыка,
снова оживали видения, и еще смешнее прежнего кривлялись повсюду маски,
принимая оттенки многоцветных стекол, сквозь которые жаровни струили свои
лучи. Только в комнату, находившуюся в западном конце галереи, не решался
теперь вступить ни один из ряженых: близилась полночь, и багряные лучи света
уже сплошным потоком лились сквозь кроваво-красные стекла, отчего чернота
траурных занавесей казалась особенно жуткой. Тому, чья нога ступала на
траурный ковер, в звоне часов слышались погребальные колокола, и сердце его
при этом звуке сжималось еще сильнее, чем у тех, кто предавался веселью в
дальнем конце анфилады.
Остальные комнаты были переполнены гостями - здесь лихорадочно
пульсировала жизнь. Празднество было в самом разгаре, когда часы начали
отбивать полночь. Стихла, как прежде, музыка, перестали кружиться в вальсе
танцоры, и всех охватила какая-то непонятная тревога. На сей раз часам
предстояло пробить двенадцать ударов, и, может быть, поэтому чем дольше они
били, тем сильнее закрадывалась тревога в души самых рассудительных. И,
может быть, поэтому не успел еще стихнуть в отдалении последний отзвук
последнего удара, как многие из присутствующих вдруг увидели маску, которую
до той поры никто не замечал. Слух о появлении новой маски разом облетел
гостей; его передавали шепотом, пока не загудела, не зажужжала вся толпа,
выражая сначала недовольство и удивление, а под конец - страх, ужас и
негодование.
Появление обычного ряженого не вызвало бы, разумеется, никакой сенсации
в столь фантастическом сборище. И хотя в этом ночном празднестве царила
поистине необузданная фантазия, новая маска перешла все границы дозволенного
- даже те, которые признавал принц. В самом безрассудном сердце есть струны,
коих нельзя коснуться, не заставив их трепетать. У людей самых отчаянных,
готовых шутить с жизнью и смертью, есть нечто такое, над чем они не
позволяют себе смеяться. Казалось, в эту минуту каждый из присутствующих
почувствовал, как несмешон и неуместен наряд пришельца и его манеры. Гость
был высок ростом, изможден и с головы до ног закутан в саван. Маска,
скрывавшая его лицо, столь точно воспроизводила застывшие черты трупа, что
даже самый пристальный и придирчивый взгляд с трудом обнаружил бы обман.
Впрочем, и это не смутило бы безумную ватагу, а может быть, даже вызвало бы
одобрение. Но шутник дерзнул придать себе сходство с Красной смертью. Одежда
его была забрызгана кровью, а на челе и на всем лице проступал багряный
ужас.
Но вот принц Просперо узрел этот призрак, который, словно для того,
чтобы лучше выдержать роль, торжественной поступью расхаживал среди
танцующих, и все заметили, что по телу принца пробежала какая-то странная
дрожь - не то ужаса, не то отвращения, а в следующий миг лицо его
побагровело от ярости.
- Кто посмел?! - обратился он хриплым голосом к окружавшим его
придворным. - Кто позволил себе эту дьявольскую шутку? Схватить его и
сорвать с него маску, чтобы мы знали, кого нам поутру повесить на крепостной
стене!
Слова эти принц Просперо произнес в восточной, голубой, комнате. Громко
и отчетливо прозвучали они во всех семи покоях, ибо принц был человек
сильный и решительный, и тотчас по мановению его руки смолкла музыка.
Это происходило в голубой комнате, где находился принц, окруженный
толпой побледневших придворных. Услышав его приказ, толпа метнулась было к
стоявшему поблизости пришельцу, но тот вдруг спокойным и уверенным шагом
направился к принцу. Никто не решился поднять на пего руку - такой
непостижимый ужас внушало всем высокомерие этого безумца. Беспрепятственно
прошел он мимо принца, - гости в едином порыве прижались к стенам, чтобы
дать ему дорогу, - и все той же размеренной и торжественной поступью,
которая отличала его от других гостей, двинулся из голубой комнаты в
красную, из красной - в зеленую, из зеленой - в оранжевую, оттуда - в белую
и наконец - в черную, а его все не решались остановить. Тут принц Просперо,
вне себя от ярости и стыда за минутное свое малодушие, бросился в глубь
анфилады; но никто из придворных, одержимых смертельным страхом, не
последовал за ним. Принц бежал с обнаженным кинжалом в руке, и, когда на
пороге черной комнаты почти уже настиг отступающего врага, тот вдруг
обернулся и вперил в него взор. Раздался пронзительный крик, и кинжал,
блеснув, упал на траурный ковер, на котором спустя мгновение распростерлось
мертвое тело принца. Тогда, призвав па помощь все мужество отчаяния, толпа
пирующих кинулась в черную комнату. Но едва они схватили зловещую фигуру,
застывшую во весь рост в тени часов, как почувствовали, к невыразимому
своему ужасу, что под саваном и жуткой маской, которые они в исступлении
пытались сорвать, ничего нет.
Теперь уже никто не сомневался, что это Красная смерть. Она прокралась,
как тать в ночи. Один за другим падали бражники в забрызганных кровью
пиршественных залах и умирали в тех самых позах, в каких настигла их смерть.
И с последним из них угасла жизнь эбеновых часов, потухло пламя в жаровнях,
и над всем безраздельно воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть.

Этгар По